Пора вставать. За окном, правда, еще темно. И будильник заведен на попозже. Зачем-то. Но уже точно не уснуть. Короткие стали ночи. Переодеваешься вечером в ночнушку, зубы чистишь по привычке, ложишься, но наверняка знаешь, что пролежишь под телевизор без сна до двух, а то и трех ночи. Под него же и уснешь. Грустно что-то засыпать в тишине под чопорный стук настенных часов. Уж лучше под «След».
Проверила телефон. Минут десять терпела. Пока не включишь экран, остается надежда. Да ведь?
Экран загорелся. 6:44. Новых сообщений нет.
Когда дети были маленькие, они, помнится, возвращались с юга на поезде. На небольшой станции к ним подсел угрюмый мужик. Завалился на верхнюю полку и проспал сутки. Они почти забыли про него. А он проснулся, долго сверху наблюдал за ними, а потом вдруг ни с того ни с сего сказал.
-Запомни. Сын твой — уже отрезанный ломоть. Не веришь — потом вспомнишь.
Потом она вспомнила. Неужели сглазил? Невестка уже должна была давно родить. Она несколько дней сыну пишет — тот молчит. Трубку не берет.
-Я твою мать и близко к нашему ребенку не подпущу, — орала невестка так, что ладонь сына, которой он прикрыл динамик, не помогла. Они оба тогда сделали вид, что ничего не произошло. Просто у него работа. Просто «извини, в эти выходные тоже не получится — Наташе нездоровится». «Да, конечно, я понимаю».
-Сын твой — уже отрезанный ломоть. Потом вспомнишь.
Сыну лет шесть было, не больше. Он заплакал, на колени забрался, волосиками своими щеку щекочет:
«Мама, мама, не слушай дядю. пожалуйста! Я тебя очень люблю!». «Конечно, конечно, я знаю».
Дочь — не ломоть. Звонит. Раз в два дня с работы. Чтобы долго не разговаривать. Чтобы сказать через минуту «все, мам, прости, не могу говорить».
Правда, когда ей пару раз не ответила, примчалась прямо с работы. Ногами в дверь била. Потом плакала, сидя на полу в коридоре.
Может, все-таки любит? Но сказала как-то в сердцах: «Не хочу быть такой, как ты!» А какой, такой?
Ну, ладно. Пора вставать.
