Юрий встретился с Анной.
Окошко заиндевело, но уголок окна почему-то остался чистым, как прорубь среди наледи. Устроившись с книгой перед окном, Юрий то и дело поглядывал в окно в надежде хоть кого-то увидеть.
— В океане и то народу больше…
— Ты это об чем? — переспросила мать, подкидывая дрова в печку.
— Да так, ни о чем…
Отложив в сторону книгу, он снова взглянул в оконце и тут к великой радости увидел мальчишку.
Мальчишка катался с горки. Юрий долго глядел на мальчишку, как он катается.
— Мама, а почему он один?
— Кто? — Мать тоже поглядела в оконце.— А, Сережка… Так ведь не с кем ему кататься. Один на всю деревню.
— Как один?
— А так. Теперь одни старики да старухи в деревне. А от нас какой прок? Вот и обездетила деревня. Летом-то, правда, наезжают — в гости. А зимой…
— Чей же это? — поинтересовался Юрий.
— Анюты Касьяновой. Неуж не помнишь?
— Ну, почему не помню? Нескладеха такая…
— Это она в девках нескладехой была. А потом как взялась, как раздобрела! Ну, кровь с молоком. Да вот не повезло в жизни.
— Почему не повезло?
— Сына в подоле принесла — вот почему. Принесть-то принесла, а чей — не признается. Уж и так и эдак к ней подступались — молчит. Еще смеется: дескать, под ореховым кустом нашла. Думала, белый грибок, а это черненький сынок.
— Веселая…
— Да уж куда веселей! А сынок растет, да такой разумный, такой ветлый. К любому с открытой душой.
— Ну, а Анюта?
— А что Анюта? Живет. Только горда больно. Мужики ей находились, так она от каждого нос воротит. А не ей бы и задаваться, ведь с дитем.
— А может, она того все еще ждет? — спросил Юрий.
— Кого?
— Ну, отца мальчишки.
— Тю-у,— мать махнула рукой,— того давно и след простыл. Пьяница какой-нибудь. Это нам наконовано с детками горе мыкать, а с вас, мужиков, как с гуся вода. Вот только мальчишку жалко…
Она рукавом смахнула со щек непрошеные слезы.
— Да что мы об чужом-то, когда и своего горя хватает? Ты-то долго еще будешь мое сердце рвать, по морям-океанам скитаться?
— А что мне еще делать? Я уже привык.
— Не пора ли и к берегу прибиться?
— Ты на что, мать, намекаешь? Надоест еще хомут на шее носить…
— А там бы и детки пошли… Глядишь, и мне веселее.
— Опять ты за свое,— сказал Юрий,— сколько можно? Давай лучше завтракать будем.
Мать выставила на стол целую горку желтых, дымящихся паром блинов.
— А что — праздник сегодня?
— Ну, как же? Масленица на дворе.
Мать тоже присела к столу, но вдруг всплеснула руками:
— А Сережка?
Оправдываясь, пояснила:
— Анютка дояркой работает, с утра и до вечера на ферме, а парня и приглядеть некому.
Накинув на плечи телогрейку, мать выбежала на крыльцо, позвала:
— Сережк, зайди на минуту!
Пока ждали Сережку, Юрий попытался вспомнить, когда он в последний раз видел Анюту. А, на свадьбе ее брата. Жаркая была свадьба. Анюта плясала тогда, взмахивая длинными руками, а черные ее глазенки так и горели. Что было потом, он уже не помнил, хотя помнил, что они шли куда-то вдвоем, и светила луна, и пахло чуть подопревшим прошлогодним сеном…
Скрипнула дверь — мальчишка солидно переступил порог, снял шапку.
— Здравствуйте вам…
— Здравствуй, здравствуй, — приветливо отозвалась мать,— проходи, чего испугался?
— Я не испугался, оглядеться надо, — ответил мальчишка, но продолжал стоять в дверях.
— Ну, раздевайся, будем блины есть.
Сережка все еще топтался у двери.
— Ну, что ж ты? — удивился Юрий.
— Хочешь, я тебе про русалок расскажу?
— Про каких русалок?
— Про тех, что в морях плавают.
— Таких не бывает,— усомнился Сережка.
— Не бывает, да? — загорелся Юрий. — А меня однажды такая вот русалочка поцеловала. Глянь!
И он показал руку, где чуть повыше локтя темнело два круглых пятнышка, одно побольше, другое поменьше.
— Так поцеловала, что на всю жизнь осталась отметина!
— Да не слушай ты его, Сережка,— встряла мать,— какая русалка? Это родимые пятна. Ох, и выдумщик: русалка поцеловала…
Но Сережка, внезапно засуетясь, срывал с себя шубейку.
— А меня кто поцеловал?
Он заголил рукав и показал чуть повыше локтя точь-в-точь такие же две круглые темные родинки.
— Смотри-ка,— удивился Юрий,— бывает же такое совпадение. Ну, тогда точно: быть тебе моряком. От судьбы, брат, не уйдешь. Так что садись, гостем будешь.
Сережка сразу повеселел и принялся уплетать блины. А Юрий стал рассказывать ему о морях, где приходилось плавать, о корабле, какой он большой, о штормах, о бурях. Сережка слушал, распахнув глаза, и даже забывал есть блины. И такая у них пошла тут беседа, что мать прямо залюбовалась ими.
Но Сережка, хоть и слушал Юрия, все время пугливо оглядывался на дверь.
— Ты чего это? Боишься кого?
— Ага,— чуть не заплакал Сережка,— вдруг мамка прибежит? Она мне запретила к вам заходить.
— С каких это пор? — удивилась мать.
— Как узнала, что дядя Юра приехал. Запретила ходить.
— Строгая она у тебя?
— Жуть! — скорчил страшную рожицу Сережка, и они оба весело расхохотались.
А мать все подкладывала и подкладывала им блины, снимая их прямо с горячей сковородки.
И опять потекли для Юрия скучные-прескучные дни. Тогда он одевался и шел по деревне в надежде хоть кого-нибудь встретить. Конечно же он надеялся встретить не кого-нибудь, а именно Анюту. Он и хотел этой встречи, и боялся ее. Смутная вина за ту лунную ночь тревожила его душу, хоть он и отгонял ее от себя. Ну, подумаешь. Говорил: жди. Обещал вернуться. Мало ли чего не наобещаешь в такие минуты. Она ведь тоже не стала его ждать. Сыночка под ореховым кустом нашла. А может?.. Да нет. Разве б она не призналась? Хотя бы через мать сообщила. А то за все пять лет даже привета не передала… Так что не стоит об этом и думать. Сейчас, говорят, красавицей стала… Вот бы ненароком встретить…
Юрий ходил и ходил по деревне, ждал, затаясь, у ее крыльца, но Анюты нигде не встречал. Она будто нарочно пряталась от него.
«Ну что ж? — решил.— Значит, не судьба. Да и не стоит возвращаться на забытую дорожку. Уж лучше посидеть дома, почитать книгу, посмотреть в оконце-прорубь».
Юрий лежал на диване и от нечего делать считал сучки на потолке. И вдруг в тишине утра он различил молодой женский дразнящий смех. Схватив куртку и второпях не попадая руками в рукава, он выскочил на крыльцо. Юрий нахлобучил шапку и, косолапя ногами по глубокому снегу, побежал на горку. Подбегая, увидел, что на горе, кроме Сережки и собаки, была и Анюта, хоть он и не сразу признал ее. Раскрасневшаяся от мороза, тугощекая: ткни пальцем — сок брызнет, она и вправду стала красавицей. А ведь он помнил ее худой, длиннорукой, вроде гадкого утенка. А теперь? Лебедушкой сделалась! Черные глаза, как горячие угли, так и сверкают из-под лохматых, в инее ресниц.
Анюта каталась вместе с Сережкой на санках и смеялась взахлеб, но, увидев Юрия, тут же схватила сына за руку и потянула с горки.
— Аня, здравствуй.
— Здравствуй, здравствуй…
Она тянула упирающегося Сережку одной рукой, а другой загораживалась от ветра, а может, не от ветра, а от него, Юрия?
Оставь парнишку,— сказал он,— пусть катается.
— Ему спать пора.
— Какое спать? Ведь утро…
— Все равно домой надо!..— И она прикрикнула:— Сережка, я кому сказала!
Анюта продолжала тащить сына. Юрию стало жаль мальчишку, и он отобрал его у матери.
— Ишь, какая бессердечная,— сказал он.
— Это я бессердечная? — Анюта задохнулась, хотела еще что-то добавить, но не смогла. Что-то дрогнуло в душе Юрия: ему так захотелось поцеловать эти губы. Но Анюта уже уходила.
— Аня, постой, куда же ты?
Она резко обернулась, глядя прямо ему в глаза, строго спросила:
— Что тебе от нас нужно?
Юрий смутился:
— Ну, зачем ты так? Я ж по-хорошему…
— Ну, и иди своей дорогой… по-хорошему!
— Я понимаю,— сказал он,— тебе трудно одной, но я-то тут при чем?
И, не давая ей ответить, он шагнул к ней, обнял за плечи.
— Какая ты красивая стала…
Анюта охнула, попыталась оттолкнуть его, но руки ее, враз обомлевшие, повисли на его плечах как неживые. Тогда он расстегнул на ней шубейку, прижал к себе, ответно чувствуя, как все ее тело напряженно прильнуло к нему такое ласковое, истосковавшееся.
И тут он вспомнил все, все, а вернее, даже не он, а руки вспомнили, вспомнили губы. Какая она была тогда неловкая, неумелая и все шептала: «Не надо, я боюсь, боюсь». А сама так и льнула к нему, тянулась горячим телом, как бабочка к огню.
И сейчас, как и тогда, все поплыло у него перед глазами, завертелось, а руки купались в тепле ее тела и губы жадно ловили ее губы.
— Анюта… какая ты мягкая… желанная… добрая…
— Добрая?
Сколько было нужно накопить силы, чтоб так рвануться из его рук. И не успел он опомниться, как ощутил резкий всплеск ее ладоней на своих щеках.
— Ах, добрая?!
Он с обидой выдохнул:
— За что?
— За все! За любовь! За ласку! За память! За Сережку…
— Опомнись! Что ты говоришь?
— Я-то знаю, что говорю! А вот ты, ты… Эх, ты!
— Мама, домой пойдем, мама…
Анюта тряхнула головой:
— Да, да, сынок, пойдем… домой. Никто не виноват… Я сама во всем виноватая…
Она подобрала под платок волосы, завязала его потуже, и они пошли, взявшись за руки, вниз с горы, а за ними с веселым лаем припустилась рыжая бесхвостая собачонка.
Юрий глядел им вслед. Он не знал, что ему делать: горевать или радоваться, бежать за ними вдогонку или…
Внезапно повалил снег. Он был белый-белый и падал бесшумно.
Так вот какая русалка поцеловала их обоих. Юрий стряхнул с себя снег и побежал. Он хотел лишь одного, чтобы этот белый, бесшумно падающий снег не скрыл от него следы: один большой и рядышком с ним — маленький.
