В городе не бывает темно. Вы замечали?
В городе всегда есть источники света. Фонари, витрины, фары…
Темно — в лесу ночью.
Кромешная темнота.
Однажды я возвращалась домой с дачи. Шла домой по шоссе. С одной стороны лес, с другой стороны — лес.
Обычно тут фонари светят, и не страшно. А тут, видимо, что-то случилось — и не светили.
И было страшно.
Я одна, и мне 12.
Вы спросите, за каким чертом ребенка понесло на дачу в ночи? Хм…
Понимаете, на даче — урожай. В парниках. Если грамотно ухаживать, можно много что вырастить.
Не так давно мы похоронили дедушку.
Он ушел очень быстро. Люди говорили «сгорел от рака», и это был очень правильный глагол.
Он сгорел за 3 месяца от внутреннего пожара. Последние дни, самые тяжелые, он кричал от боли, и нас, детей, прогоняли из квартиры, забирали соседи и родственники на ночь, чтобы мы не видели страшное.
Но они не знали, что крики — не самое страшное.
Самое страшное — это обнаружить, вернувшись из школы, занавешенные пеленками зеркала.
Бабуся сразу слегла после похорон дедули. Люди говорили «сдала», и это был очень правильный глагол. Она будто сдала все свои карты, козыри, колоды, всё сдала со словами: «Я всё, я выхожу из игры».
Я понимала, что она не блефует.
Она не хочет жить. Без дедушки и вообще.
Она легла и перестала вставать. Совсем.
Если все время лежать, появляются пролежни. Кожа протирается до мяса, кровит. Пролежни надо сушить специальной лампой.
Мы сушили. Я и двоюродная сестра Катя.
Нам по 12 лет. Больше некому.
Ее родители на работе, мои — в Москве.
Бабушка все время плакала. У нее текли слезы, затекали в уши.
— Бабусь, не плачь, — просила я. У меня рвалось сердце. Я понимала, что она плачет обо всем, но прежде всего — о дедушке.
— Да я думаю о том, как задыхаются без влаги там мои помидоры в парниках…
Дедуся и бабуся были заядлыми садоводами. Они каждое лето выращивали рекордные урожаи овощей, мерялись ими с соседями: «А у нас семьдесят ведер помидоров с пяти парников, а у вас?»
Помидоры снимали зеленые, раньше срока, и они потом дозревали в квартире, разложенные везде, где только можно, на старых газетках.
В доме все лето пахло помидорами.
Я теперь не могу есть пластмассовые помидоры из супермаркетов. Мне не вкусно. Я досаливаю, или добавляю сметану или майонез, я добавляю вкус овощу, у которого его нет. А должен быть. Я знаю, какие они на вкус, настоящие помидоры. Домашние, парниковые, дозревшие на расстеленной на полу газетке.
Мы с сестрой стали ездить на дачу.
Только бы бабуся не плакала.
Это минут сорок на кряхтящем неторопливом троллейбусе, а потом минут 30 пешком вдоль дач и трассы.
Мы ездили туда через день. Поливали, спасали, подвязывали, пололи, потом накачивали воду из колодца: бросаешь в него ведро и тянешь за веревку, потом хватаешь это ведро — и выливаешь в бочку.
По бокам колодца стояло 4 бочки. Внутри они были ржавые до оранжевой рыжины, а снаружи мы их раскрасили красками, нарисовали ромашек, и выглядели они нарядными.
«Поливать парниковые помидоры можно только отстоянной водой», — говорила бабуся…
Я шла по кромешной темноте к остановке троллейбуса.
Мне было жаль себя, болели руки, которые накачивали бочки с водой, меня кусали комары, я злилась, но мне не хотелось плакать.
Не рентабельно как-то плакать, когда никто не видит.
Я любила плакать, когда все успокаивают. Когда говорят: «Ну что ты, что ты…» и гладят по голове.
Меня редко гладили, и чтобы заработать эту ласку, я готова была плакать хоть каждый день.
Но там тоже важно не перегнуть. Чтобы нежное «ну что ты», не перешло в грубое и раздраженное «ну, хватит!».
Я уже тогда понимала, что такое манипуляция. Точнее не понимала, а интуитивно осознавала, что быть жертвой — это способ привлечь к себе внимание.
Я долго использовала этот инструмент в жизни, пока поняла, что очень стыдно и не честно тратить время на пребывание в роли жертвы. Силы надо тратить на то, чтобы ею не быть.
Быть жертвой — это как… как курилка в аэропорту. Если ты курильщик, для тебя она необходима, но там нельзя жить. Через 10 минут начинаешь задыхаться. И уже когда куришь, понимаешь, что это не здоровое что-то… Лучше вообще бросить.
Ты же можешь бросить: ты же не куришь на борту. Значит, можешь. Брось — и лети.
Потом бабусе резко стало хуже. «Совсем сдала», — сказали люди.
Прилетела из Москвы мама, сказала, что забирает меня, на каникулы.
Я очень любила маму, и полететь с ней в Москву на каникулы было моей мечтой, но интуитивно я осознавала, что эти каникулы сейчас очень некстати.
Я сейчас нужна бабушке.
Она будет плакать, думая о задыхающихся помидорах в теплице.
А полить их будет некому…
И лампа. Ею надо сушить пролежни… Кто будет это делать?
Я пыталась объяснить это маме, но мама меня не слушала и забрала.
Сейчас я понимаю, что меня спасали от занавешенных пеленками зеркал.
Я улетала с тяжелым сердцем, плакала, я летела в мечту, в Москву, к маме и с мамой, но я была почему-то ужасно несчастна в тот момент.
Я обещала бабушке, что скоро вернусь… Вернусь и полью помидоры.
Мама долго не знала, как сказать мне, что бабушки больше нет. Она ушла через два дня после нашего отлета.
Наконец, мама нашла слова. Я их не помню. Помню, как мой мир занавесили пеленками, и я легла на диван. Потому что стоять не было сил.
Я не плакала при маме. Не хотела. Хотя, если бы я заплакала, она обязательно погладила бы меня по голове и сказала бы «ну, что ты, ну, что ты». Но я не плакала.
Я плакала, когда она уходила.
Я плакала громко, надрывно, некрасиво.
Размазывая слезы, сопли по лицу.
Мне было невыносимо горько и одиноко, хотя мама была рядом.
Спасалась я только одной мыслью: «Бабуся больше не переживает за помидоры»…
Почему-то за них стала переживать я. Что с ними стало? Просто умерли от жажды? Задохнулись? Или все же дали урожай? И кто-то сорвал их, эти помидоры, недозревшими, и разложил на газетки…
Много лет спустя я задавала этот вопрос сестре. Она тоже не помнит. Тогда у всех был сильный стресс, и жизнь текла, словно отдельно, спрятавшись от нас за пеленками занавешенных зеркал.
Когда я слышала ключ в двери — мама пришла! — я затихала, отворачивалась к спинке дивана, и лежала.
Мама говорит, что я лежала на диване, не вставая, три недели. Она заставляла меня есть, включала телевизор, чтобы я хотя бы слушала передачи, вызывала врачей.
Я совсем этого не помню. Совсем. Начисто стерто.
Помню, что 1 сентября я вдруг встала и бодро пошла в новую московскую школу, где начался новый этап моей жизни. Вот его я помню подробно.
Но прошлое потихоньку настигает меня, напрыгивает сзади, обнимает, закрывает глаза. Угадай, кто?
Кто эта девочка, бредущая в ночи? Узнаешь?
Узнаю.
Это девочка идет с дачи. Она поливала помидоры. Чтобы бабушка не плакала.
Эта девочка очень долго брела в ночи. Очень. Лет до 30 брела… Просто шла по жизни наощупь, понимая, что идти надо прямо, но что там, прямо, куда приведет этот путь, не знала.
А вот последние годы эта девочка вдруг будто включила софиты на полную мощность. Вздрогнула. Прозрела.
Мой жизненный путь теперь похож на хорошо освещенную взлётную полосу.
И я больше не бреду. И даже не иду.
Я бегу.
Я сейчас очень четко понимаю, куда бежать, и бегу, бегу изо все сил, чтобы все успеть.
«Как? Как ты все успеваешь? » — спрашивают меня люди вокруг.
Понимаете, я бегу. Я хочу бежать и бегу. Мне кажется, я так долго брела в темноте, что мне сейчас просто необходимо бежать. Бежать, разгоняясь.
А может, даже взлететь…
Если вдруг у меня еще будут дети, и получится девочка, я назову ее Тоней.
В честь бабушки.
Она будет очень смышленая, очень смешливая и очень любопытная девочка, моя Тоська. И обязательно будет счастливой.
И почему-то мне кажется, она будет ужасно любить помидоры…
