Софье не спалось. Слушая ровное дыхание детей, она лежала, закинув натруженные руки за голову, и думала об одном. Вся ее жизнь с трудом и заботами, с минувшими радостями и горестями, проходила перед нею снова.
Потеряв мужа, она жила одна, Софья не могла решиться жить по-другому, гнаться за другим счастьем.
Все силы без остатка она старалась отдать детям, работе. Дети росли, учились, — и если бы не новый дом и не плотник, жизнь продолжалась бы своим чередом и дальше. Новый дом — новая жизнь, новое счастье. Утром придет машина, и навсегда покинут они старую развалюшку, приютившую Софью с детьми.
Здесь поднялись, выросли ее дети, здесь она овдовела. И все же — всему, видно, свое время. Реже, реже сжимала сердце непереносимо острая боль потери мужа.
Поднявшись, Софья ополоснула лицо, причесалась перед зеркальцем по-праздничному, с ревнивым любопытством, будто впервые, вглядываясь в потемневшие от загара щеки, в карие с широко разведенными бровями глаза.
«Не-ет, я и в девках не была красавицей, — говорила себе Софья, — а теперь и подавно…»
Это было правдой. Но она не утратила ни здоровья, ни девичьего обаяния. Неяркая ее красота, как простой луговой цвет, сияла все так же, несмотря на материнство и заботы, становилась видней и ярче, войдя в силу только к зрелым годам.
«Невест ему мало, что ли? — спрашивала себя Софья, думая о Леониде, и невольно усмехалась, зная, что это не так. — Любую бы позвал — пойдёт с охотой!»
Впервые она думала об этом так отчетливо, связывая себя и Леонида новыми, определенными отношениями. И Софье было радостно от того, что она могла еще нравиться, что не всякая девчонка станет с ней в ряд на работе или в чем другом, и больно от того, что молодость ее безвозвратно кончается, как короткая и неутолившая пора.
С дороги призывно затрубил гудок и машина подъехала к избе. Сзади на ней, держась за борт, висли ребятишки.
— Митрофановна! — весело блестя цыганскими озорноватыми глазами, крикнул шофер, которого все в колхозе почему-то называли ласкательно Пашенькой. — Начинай грузиться, такси подано!
Софья встретила его, совсем не подготовившись.
— Выключи-ка счетчик, — принимая шутку и усмехаясь, отозвалась она. — Я еще ничего не увязывала…
— Наш счетчик — водочки глоточек, да сальца кусочек, да колбасы кружочек, — складно пропел Пашенька, высунувшись из кабинки, и, развернувшись, осадил машину к дверям.
Сначала вынесли девичье ее приданое — тяжелый сундук, потом — большую кадушку с рождественским салом, мешки с мукой и пшеницей, крупу, капусту и прочие припасы.
На усадьбе было уже людно, машина подъехала к самому крыльцу. Пока она, смахнув сор с подоконников, расставляла банки с цветами, соседи перетащили пожитки в сенцы, в кухню и горницу. Каждый старался помочь ей, чем удавалось.
И только Леонид, смахивая обрезки с верстака, работал под березой и чувствовал себя незваным гостем на чужом веселье. Топор звенел, выпуская замысловатую, как думы плотника, стружку, наличники выходили на удивленье.
Сев в кабину Софья поехала за оставшимися пожитками. На людях, в толчее и суматохе, она несколько раз сталкивалась с Леонидом то в сенцах, то у крыльца, то на кухне. Не обращаясь друг к другу, они как бы по молчаливому уговору отложили на время то, что с прежней силой занимало обоих.
Забрав все, что оставалось после первого раза, доверху нагрузив машину, Софья вернулась на усадьбу.
Пашенька разгрузился и уехал на заправку, пообещав вернуться через час. Софья принялась расставлять привезенное, по-хозяйски определяя всему постоянное, раз и навсегда отводимое место.
Софья вспомнила о муже и впервые неожиданно пожалела о старой развалюшке, где жизнь ее шла привычным и ладным порядком: в новом доме все должно статься и станет теперь по-иному. А очутившись в доме, глянув на золотисто-чистый, с широкими половицами пол, радушно приглашавший ее войти и быть хозяйкой, Софья ухватилась вдруг за косяк переборки и громко, не стыдясь и не сдерживаясь, расплакалась навзрыд.
— Мамка, чего ты? Мамка! — испуганно спрашивал у матери Костя и, хватая за платье, старался заглянуть Софье в лицо. — Кто тебя, а?..
Во всей его фигурке, взъерошившейся по-воробьиному, было столько отважного желания защитить ее, броситься на обидчика, заставлявшего плакать мать, что Софья, взглянув на него, облегченно улыбнулась и погладила белобрысую всклокоченную головенку.
Танюшка сиротливо прижалась с другой стороны. И, обнявшись, как подружки, они заплакали снова, не совсем даже отдавая себе отчет — почему и отчего им так хорошо и сладостно плачется вместе, чувствуя только, что никогда еще они не были так близки и родны.
Вечером Софья, сильно запоздав, возвращалась с покупками из Холма. Пока она выбрала необходимое, пока взяла в сберегательной кассе деньги, прошло немало времени. Зато теперь у нее есть все, что необходимо в быту.
Плотники кончили свою работу, а Леонид, занятый доделками по дому, еще ночевал в нежилом прирубе рядом с сенцами, который Софья намеревалась со временем приспособить под амбар. Там, на щепе в углу, лежал его вещевой мешок с пожитками, а дерюжка была аккуратно, по-армейски, покрыта простыней и одеялом. И сейчас, кончив перетаскивать мебель, Леонид задержался на кухне, собираясь к себе в прируб и прислушиваясь к Софье, хлопотавшей в спальне.
Леонид молча огляделся и присел — не на новый, привезенный стул, забытый в кухне, у порога, а на старую самодельную скамьюшку. Он достал было табачницу и хотел закурить, но, вспомнив, что хозяйка недолюбливала махорочный дым, снова положил баночку в карман. Было что-то не совсем правильное и по-мужски даже обидное в том, что он сидел так и ждал — чего, собственно?
Софья по-прежнему возилась в спальне, вполголоса упрекая Танюшку за то, что та не догадалась нагреть воды и вымыть вечером ноги себе и Косте и вот теперь ложится с грязными на чистую простыню.
— Мама, а он ушел? — спросила ломким спросонок голосом девочка.
И Леонид, невольно затаившись, понял: это о нем.
— Ложись, спи, — не ответив, приказала Софья и шумно взбила подушки — одну, потом другую.
— Пускай он еще, себе такой дом срубит, — как нечто давно обдуманное и решенное, сказала девочка!
Леонид сидел сам не свой. Свету в комнатах было только от месяца, сучившего в окнах прозрачную свою пряжу и запускавшего на полу юркие веретенца. На кухне было темнее, но Леониду чудилось, что Танюшка видит из спальни все — и как он сидит, ждет, не зная чего, как горят у него щеки, и как неловко, непереносимо слушать ему, чужому, постороннему человеку, о чем ночью вполголоса говорят, не принимая еще его в свою жизнь, мать с дочерью.
Не выдержав больше, Леонид неслышно поднялся и осторожно, стараясь не скрипнуть тугой, не обошедшейся в петлях дверью, шагнул в сенцы.
Улегшись, Леонид сразу согрелся, стал дремать, не думая ни о чем. Какое-то большое неведомое чувство росло в нем, ширилось, переполняя сердце Леонида.
Очнулся он, вздрогнув, как от внезапного толчка. В сенях — в лунной раме двери — стояла Софья. Разом отрезвев от дремоты, Леонид с застучавшим сердцем вскочил, спеша сказать ей самое заветное, дорогое, береженное все эти дни, — но она заговорила сама:
— Ужинал ли… Леонид Матвеич — и неслышно шагнула в прируб к нему. — С ребятами?
— Нет, — признался он, чувствуя, как отчего-то пересыхают губы. — Тебя ждал…
Леонид попытался приласкать ее, но Софья осторожно отвела его руки и принялась собирать щепу.
— Не торопи ты меня. Пойдем, я сейчас ужин сготовлю…
И заговорила нарочито громко:
— Хороша хозяйка, даже накормить позабыла!
Софья разожгла огонь, поставила сковородку. Яичница заскворчала, заговорила; далеко в ночи разнесся приманчивый, вкусный запах.
Колеблемый ветром огонек озарял лицо Софьи с туго сведенными не то от дыма, не то от какой-то внутренней решимости бровями, запекшиеся губы, ладную, ловкую ее фигуру в праздничном платье с оголенными по локоть руками.
Леонид глядел на нее во все глаза и не мог оторваться.
— Ну, садись, — пригласила Софья. — Поужинаем тут, свету-то в доме нету.
Не снимая сковородки, она нарезала хлеб, подала Леониде вилку.
— Хотелось мне угостить, тебя не так, а по-настоящему, по-хорошему, — будто потеплев от огонька и усмехаясь сама над собой, заговорила Софья, когда Леонид присел на бревнышке напротив.
— И так не плохо, — попытался отшутиться он.
— Спасибо тебе за все… Леня. За любовь, за заботу! — Голос ее надломился, дрогнул. — Хороший ты человек, да живешь в одиночку, вроде единоличника.
— Спасибо и тебе, — тихо проговорил Леонид.
— Много я здесь у вас взаймы взял — от души твоей, от сердца…
Софья, стараясь не поддаться, все же приняла искренность взволнованных этих слов. Только вилка выпала из ее рук.
— Да вот дети еще, — прошептала она, вздрагивая, как от холода. — Большие, всё понимают уже. Боюсь, трудно им будет счастье наше.
— Слыхал, — признался Леонид, чувствуя, что всё бывшее и не бывшее между ними оказывается не так легко и просто, как думалось. — Разве я не вижу? Я ведь люблю детей, время надо, привыкнут ко мне. И тебе будет полегче жить, поднимать их, по хозяйству буду помогать. Полюбил я тебя Соня всем сердцем, не вижу без тебя дальнейшей жизни. Давай попробуем вместе преодолевать все трудности. А дети вырастут, все поймут.
Софья посмотрела в глаза Леонида, и подумала: и правда, что это я, счастье само в руки идет, а еще артачусь. Любая позавидовала бы мне. Мужчина положительный, добрый, работящий. Ведь я тоже люблю его.
— Я согласна, Леонид. Давай попробуем, только к детям подход найди.
Уже через месяц, семья была счастлива, дети полюбили его как родного отца.
