Три дня не просыхал старик, на четвертый, обалдевший от этого, ни с того ни с сего набросился на свою старуху. Поставил под глазом фонарь, изрядно синяков и выгнал из дому. После чего завалился спать.
Шла весна. Степанида от холодка укрылась в затишке. Она уже поотдышалась и теперь удрученно думала о себе. За последнее время совсем осатанел старый. Вся причина в вине, конечно. Так не пей, не пей. Мало ль его, все не вылакаешь. Да где там…
Степанида прошла к бочке, в которую набирала воду для скотины, намочила конец платка и приложила его к глазу. Приятная прохлада по-утишила боль, и Степанида, прерывисто вздохнув, снова задумалась о себе… Добро бы, за что наказывал, а то так вот — за здорово живешь. Ничего, что старый да одноногий. И когда конец этому?
Зверь зверем стал. А что она плохого ему делает? Ничего. И как жить дальше? И слова не скажи. Дуролом дуроломом… Раньше-то таким не был, а теперь как с ума посходил. И без праздника праздник. А проснется — мрачнее тучи. И раньше пивал, да не так… Как жить, как жить? И просвету не видно…
Подумав о себе, Степанида стала думать о сыновьях. Как они там? Младший далеко в городе. Женился там и живет. А старший обосновался поблизости, всего в десяти километрах, в колхозе «Красный партизан». А что проку, хоть и поблизости? Наезжает редко. Ну да это из-за невестки. Уж больно нелюбезна.
Подумав о сыне, Степанида посветлела — неплохо бы у него какое время пожить. И тут же осенило ее — не только пожить, а насовсем остаться. Не выгонит. Все мама родная. Да и много ли ей надо? Кусок хлеба да миску молока… Надо уходить. А чтоб невестка была поласковее, следует ей подарочек принести. И Степанида стала думать, что бы такое ей взять с собой. Но сколько ни перебирала, все было не то, что могло заинтересовать невестку. И тогда надумала — привести к ним корову. Это ничего, что у них своя, и Волнушка будет не помеха.
А что Волнушка принадлежит ей, так об этом и вопроса нет. Не его же, старого пьяницы. Сена и то по инвалидности не накосил. Все сама. И пасла в очередную смену сама. Ему-то где? Вся забота на ней лежала. А он только и знал, что свое пилорамное дело. Ну по дому что, а так все на ней. Зато и рученьки, и ноженьки гудят. Так что неча обижаться на меня, Николай Николаич, за Волнушку. Не тобой она вспоена, вскормлена. Не-ет, не тобой…
Так думала Степанида и все больше набиралась решимости уйти к сыну. И когда вконец поняла, что только так и надо сделать, решительно прошла в хлев, отыскала веревку, накинула ее петлей на рога Волнушке и, скормив кусок хлеба, вышла с ней на дорогу.
Был глухой час ночи. Но уже на востоке начинала по-весеннему алеть предрассветная заря. Сонно журчали ручьи, чтобы с пригревом солнца запрыгать, вбирая последний снег. В небе скатывалась на свой холодный закат истаявшая луна. От ее мертвенного света все казалось застывшим, и, может, на нее глядючи, где-то на краю деревни тоскливо выла собака.
Выйдя на дорогу, корова, как бы в недоумении, остановилась, не понимая, куда в такую рань ведет ее хозяйка. Но Степанида легонько ее похлопала, потянула за веревку, и Волнушка послушно пошла.
Только раз оглянулась Степанида: не всполошился ли старый да не кинулся ли за ней, но пусто было позади, и Степанида успокоилась. За ночь от ветра и легкого заморозка дорога подсохла, и шагать по ней было хорошо. И сами собой снова потянулись нерадостные думы.
«Господи, — думала она, за что такая мне дадена мука? Чего такого плохого я натворила, чтоб так страдать?» И невольно стала перебирать в памяти все, что было в ее жизни. А что было? Веселого было мало, больше безрадостного. До войны еще светло жила, а как началась война, словно ножом все светлое отрезало.
Одна за другой беды посыпались. На отца и брата похоронные пришли. Деревню сожгли за то, что партизанам помогали. Стали жить в землянках. Пахали на себе: не то что лошадей, коров-то не было. Многие не вернулись с войны, а те, кто и вернулся, так больше покалеченные. Вроде ее мужика. Пришел на костылях, без ноги. До войны был веселый, а вернулся злым, ущербным. Клял всех и вся.
Обидно, конечно, да хоть, слава богу, живой вернулся. Радоваться надо, что живой-то, а он на людей не глядит. А как поставили на пилораму, так и совсем задурел. «А я что, виноват, что ль, коли сами бутылку суют, чтоб вне очереди пропустил?» И смеялся злым, нехорошим смехом. И слова не скажи, замахивался костылем: «Чтоб войну не забывала!» — кричал.
Степанида шла и шла, перебирая свое, и корова шагала рядом покорно и терпеливо. Она знала свою хозяйку, единственного человека, который кормил ее, баловал куском хлеба. И всегда с покорным смирением подпускала ее к своему вымени.
Телушкой досталась она Степаниде. И вот выросла и уже троих телят принесла. И хотя телята каждый раз куда-то исчезали, Волнушка не была в обиде на хозяйку и всегда охотно отдавала ей все молоко.
Пожалуй, она в предрассветии стала различать все вокруг раньше, чем Степанида, потому что потянулась к обочине дороги, на которой зеленела прошлогодняя трава. Степанида не стала ее одергивать. Пускай пощиплет. Успеется, куда спешить?
Неожиданно, раздвинув розовую мглу, выплыл раскаленный край солнца. И тут же стал увеличиваться, вытягивая весь громадный красный круг. И когда вытянул, все залилось радостным светом. « Пожалуй, к пяти идет», — привычно определила Степанида. Это ей было нетрудно. Не один десяток лет вставала спозаранку, чтобы поспеть вовремя на ферму. Было, было, поработала…
У ручья она задержалась, чтобы напоить Волнушку. Корова пила медленно, долго, останавливалась и снова принималась пить. Степанида и тут ее не торопила. На нее нашло какое-то умиротворенное состояние. Всегда спешила, всегда была в хлопотах. Прежде чем уснуть, каждый раз озабоченно думала: что надо на завтра. И уже чуть свет вскакивала, и первая забота была — сделать то-то, а потом уже и то, и другое, и третье, и десятое.
И, едва управившись со своим хозяйством: обрядить корову, накормить борова, кинуть овцам и курам, да и обед сготовить надо — три мужика в доме, — бежала на ферму, где ее ждали пятнадцать коров. И каждую надо было приветить, обмыть вымя и отдоить до последней капельки. И только-только управится — скорей домой. Надо свою корову в стаде подоить, мужа накормить, да и самой чего перехватить. А там опять на ферму. Ребята сами поедят, когда прибегут из школы. А на ферме снова дойка.
И снова домой. Теперь на огород. Полить да прополоть нужно. Мальчишки бы помогли, да где там, их и след простыл. И картофельное поле надо окучить. И в третий раз, уже ввечеру, снова на ферму—последняя дойка. И скорей домой — свою пригнали из стада.
И кабана опять кормить надо. Овцам сунуть. Кур загнать. И ужин сготовить. «Мам, есть хотим!» И белье постирать. И еще чего другое… И как сил хватало? Зато и не заметила, как всю красоту уже к тридцати годам смыло. И руки стали, как у мужика, что лопаты.
Думала, облегченье будет, как выйдет на пенсию. Конечно, большая обуза отпала, да ведь свое-то осталось, а силы уже нет… Но вот теперь, слава богу, надумала к сыну. Раньше-то ведь так и жили старые за молодыми. Ну а теперь все по-другому…
Да ничего, даст бог, сынок приютит. Найдется место старой маме. И тут, словно из далекого далека, на нее повеяло чем-то отрадным, как из детства, когда жила ни о чем не думая. И увидала то, чего давно не замечала: на ветвях ивы белели зайчики, на коричневых ветках ольхи раскачивались сиреневые сережки, в бескрайней синеве неба плыли белые облака.
И от этого забытого и вновь обретенного еще более отрадное чувство заполнило ее сердце и верилось — все будет хорошо. И теперь уже весь остальной путь — это светлое состояние освобождения от темного, угнетавшего, чем жила до этого дня, не покидало ее.
Сына и невестку она успела захватить на выходе — оба снаряжались на работу. Степанида, плача, рассказала, как не дает ей никакого житья старик, как бьет ее, и вот опять покалечил, того гляди, окривела бы на старости лет, и вот пришла к вам.
— Христом богом молю, примите. Чтоб на спокое помереть. Вот и корову привела.
— Да на что она нам? От своей-то отказались, — сердито сказала невестка.
— Как это отказались? — растерянно спросила Степанида и осуждающе поглядела на сына. — Без коровы как же?
Сын вяло махнул рукой.
— Проку-то чего с нее. Одни заботы, — сказал он.
— Всё! Хватит! Твоему-то безногому льгота, — зло закричала невестка, — а тут и сена колхозу накоси, а то и выпаса не дадут, и молоко сдавай, и телят откорми молочком да сдай. Хватит!
Степанида встревоженно поглядела на нее.
— Так что, не нужна, что ль, Волнушка!
— Ну коли привела, так чего ж… Вишь, старый черт одурел совсем, — сказал сын и твердо добавил: — Оставайся.
— Ладно, живи, — немного подумав, разрешила и невестка. — А корову, коли привела, сдадим на мясо в живом весе. Игорек давно просит американские джинсы купить. Вот и купим.
— Да как же на мясо? Такую корову, — растерянно сказала Степанида.
— Ну а куда еще? — рассердилась невестка. — Ладно болтать-то! Нам пора, а ты тут располагайся. Есть захочешь, достань из холодильника консервы, разогреешь с картошкой.
Степанида ничего не сказала, но после слов невестки о том, что Волнушку сдадут на мясо, уже ни о чем другом думать не могла. Безмерная жалость охватила ее. Как же это ни с того ни с сего сдать на мясо Волнушку? Да хоть какая была бы нужда, а то так, чего-то внуку для баловства купить. Как же такое можно?..
И, словно боясь, что вот сейчас возьмут и уведут корову, Степанида прошла в хлев. Там за низкой перегородкой сопел поросенок. Услышав шаги, радостно захрюкал. «Вся и живность, — оглядывая пустой хлев, с осуждением подумала Степанида. — Знамо, нелегко корову держать, да как же без нее-то? Сена на подволоке не было — видно, и об овцах не думали. Лежало немного в углу для подстилки поросенку.
Она взяла охапку, отнесла Волнушке, поглядела, как та стала безрадостно есть, и ушла чего поделать по дому. Но все валилось из рук. Села, задумалась. И тут послышался треск инвалидной таратайки. Он заглох под окнами. А немного спустя в дом вошел старик. Хмуро оглянулся, куда бы положить шапку, — он и зимой и летом ходил в ушанке, боялся застудить уши, — не нашел куда и бросил на табуретку возле умывальника.
— Ну, чего ты? — сердито сказал он и проковылял к столу. Сел, отставив костыль в сторону.
Степанида молчала.
— И корову свела. Кто тебе дал такое право распоряжаться без моего ведома?
Еще бы с полчаса назад так бы ответила, что больше бы старый и не заикнулся, но теперь, после слов невестки, не было желания ни ругаться, ни спорить. Все, что было решительного в ней, все выбили жалостливые думы о Волнушке.
— Чего молчишь?
И опять ничего не сказала Степанида, только глубоко вздохнула. Понимала: ничего из ее затеи не вышло.
— Посмешила людей, и будя! — словно со стороны доносился до нее голос старика, — Вертайся, покудова не раздумал, а не то и в дом не пущу! — И, не дожидаясь ее согласия, словно заранее уверенный, что старуха никуда не денется, проковылял к двери. Ткнул ее костылем, чтоб выйти.
Через минуту таратайка затрещала и затихла за деревней. А еще немного спустя Степанида прошла к Волнушке, накинула ей на рога веревку и вышла на дорогу, чтобы идти обратно. Слезы у нее сами собой текли, и она не утирала их.
— Шла.
